Сайты митрополий, епархий, монастырей и храмов

Источник информации: Владимирская епархия

14 июля исполняется 270 лет со дня рождения Гаврилы Романовича Державина (1743 – 1816)

Владимир Боровиковский. Портрет Гаврилы Державина

Есть у Державина строки, которые он считал объяснением ко всем своим стихам, да и к судьбе.

Не умел я притворяться,
На святого походить,
Важным саном надуваться
И философа брать вид;
Я любил чистосердечье,
Думал нравиться лишь им,
Ум и сердце человечье
Были гением моим.
Если я блистал восторгом,
С струн моих огонь летел,
Не собой блистал я — Богом;
Вне себя я Бога пел.
Если звуки посвящались
Лиры моея царям, —
Добродетельми казались
Мне они равны богам.
Если за победы громки
Я венцы сплетал вождям, —
Думал перелить в потомки
Души их и их детям.
Если где вельможам властным
Смел я правду брякнуть в слух, —
Мнил быть сердцем беспристрастным
Им, царю, отчизне друг.
Если ж я и суетою
Сам был света обольщён, —
Признаюся, красотою
Быв пленённым, пел и жён.
Словом: жёг любви коль пламень,
Падал я, вставал в мой век.
Брось, мудрец! на гроб мой камень,
Если ты не человек.

Это «Признание» написано в 1807-м году, когда Державину было почти 65 лет. Глубокая старость по тем временам, но насколько живые и откровенные стихи. Подступы к духовной лирике пронизывают всю его жизнь – как и смиренное осознание себя Божиим. Он любил вспоминать, что, по семейной легенде, первым словом, которое произнёс казанский мальчишка Ганюшка Державин, было слово Бог.

В юбилейные дни можно было бы вспомнить о многих эпизодах государственной службы Державина – солдата, цепкого управленца, борца со мздоимством или, как мы бы сегодня сказали, с коррупцией. Приверженца консервативной идеологии, монархиста, который сопротивлялся республиканским реформам времен «дней Александровых начала», которое Державину прекрасным не казалось. Но мы расскажем о двух стихотворениях, которые остались непревзойдёнными шедеврами русской духовной лирики.

Это было в период первого взлёта карьеры Державина. Екатерине пришлись по душе его насмешливые и в то же время комплиментарные строфы, обращённые к Фелице. Фелицу и других героев той оды он позаимствовал из сказки, которую сложила сама императрица. Все понимали, кого подразумевал поэт под «богоподобной царевной Киргиз-кайсацкия орды».

Он оставил службу в сенате, у придирчивого генерал-прокурора Вяземского и ожидал нового – почётного – назначения. Поэт получил почти три месяца вольной жизни – такое счастье редко ему выпадало. Оставил петербургский дом, чтобы проездиться по имениям (в те времена их у Державина было немного) с эдакой хозяйственной инспекцией. А вышло иначе: свои финансовые дела он за это время не поправил, зато лиру настроил на безупречный лад.

Державин не культивировал экстатическое отношение к творчеству – «марание стихов», как правило, не становилось для него священнодействием. Но в те дни к нему явилась ода «Бог».

А эта тема потребовала уединения и покоя, а, может быть, не покоя вовсе, но редкостного полёта души. Державин снискал славу поэта-забавника. Но духовная лирика – высшее проявление поэзии. Ломоносов и Сумароков оставили достойные её образцы, но их переложения псалмов всё-таки казались Державину холодноватыми.

Державин накрепко запомнил историю создания этой – заветной – оды: «Автор первое вдохновение, или мысль, к написанию сей оды получил в 1780 году, быв во дворце у всенощной в Светлое вокресенье, и тогда же, приехав домой, первые строки положил на бумагу; но, будучи занят должностию и разными светскими суетами, сколько ни принимался, не мог окончить оную, написав, однако, в разные времена несколько куплетов. Потом, в 1784 году получив отставку от службы, приступал было к окончанию, но также по городской жизни не мог; беспрестанно, однако, был побуждаем внутренним чувством, и для того, чтоб удовлетворить оное, сказав первой своей жене, что он едет в польские свои деревни для осмотрения оных, поехал и, прибыв в Нарву, оставил свою повозку и людей на постоялом дворе, нанял маленький покой в городке у одной старушки-немки с тем, чтобы она и кушать ему готовила; где, запершись, сочинял оную несколько дней, но не докончив последнего куплета сей оды, что было уже ночью, заснул перед светом; видит во сне, что блещет свет в глазах его, проснулся, и в самом деле, воображение так было разгорячено, что казалось ему, вокруг стен бегает свет, и с сим вместе полились потоки слез из глаз у него; он встал и ту ж минуту, при освещающей лампаде написал последнюю сию строфу, окончив тем, что в самом деле проливал он благодарные слезы за те понятия, которые ему вперены были».

Вот так – с конспирацией, с видениями ему удалось уединиться и хотя бы на несколько дней без остатка предаться сочинительству…

В этом могучем стихотворении несколько финалов – когда читателю необходимо перевести дух. Читаем:

Твоё созданье я, Создатель!

Твоей премудрости я тварь,

Источник жизни, благ податель,

Душа души моей и Царь!

Твоей то правде нужно было,

Чтоб смертну бездну преходило

Мое бессмертно бытие́;

Чтоб дух мой в смертность облачился

И чтоб чрез смерть я возвратился,

Отец! — в бессмертие Твое́.

Да это же финальная кульминация! Вот тут бы и задуматься о Божием величестве потрясённому читателю. «Отец! – в бессмертие Твое». Куда выше? Все слова сказаны, продолжать, кажется, невозможно. Но Державин снова поворачивает огромный фрегат оды и направляет его вперёд – дальше, дальше, по волнам и против течения:

Неизъяснимый, Непостижный!

Я знаю, что души моей

Воображении бессильны

И тени начертать Твоей;

Но если славословить должно,

То слабым смертным невозможно

Тебя ничем иным почтить,

Как им к Тебе лишь возвышаться,

В безмерной разности теряться

И благодарны слёзы лить.

Прочитав оду, отложив книгу, мы физически чувствуем: здесь поэт отдал всё, до дна вычерпал эмоции и, обессиленный, рухнул на колени.

Г.Р Державин. Портрет работы С.Тончи. 1805 г.

Один современный поэт, любящий и понимающий Державина, убеждал меня, что самая последняя строфа здесь – лишняя. Всё уже сказано, она только размазывает финал. Да, Державин нередко допускал «проходные» строфы – из любви к масштабным полотнам. Подлиннее – значит, фундаментальнее, а столь необозримая тема достойна непременно длинной, пространной оды. Но здесь заключительная строфа для Державина была ключевой! Он удостоил её на редкость проникновенного комментария – о пролитых слезах, которыми только и можно завершить такую оду.

Нечасто Державин в объяснениях к стихам проговаривался о сокровенном. Он стеснялся припадков вдохновения, боялся показаться юродивым или вертопрахом. А тут вдруг заговорил о высоком, о божественном. Оказывается, молитва отзывается в сердце той самой музыкой, которую чуть позже все подряд многозначительно стали называть вдохновением. У Державина было меньше пиитической гордыни, чем у соловьёв эпохи литературоцентризма.

Оду «Бог» иногда называют началом классической русской литературы. Грот рапортует о «первом русском произведении, которое стало достоянием всего мира» Трудно говорить о массовом международном успехе русского стихотворения в XVIII веке. Но переводы «божественной» оды сочинялись повсюду. Главным образом, они появлялись по инициативе русской стороны…

«Ода «Бог» считалась лучшею не только из од духовного и нравственного содержания, но и вообще лучшею из всех од Державина. Сам поэт был такого же мнения. Каким мистическим уважением пользовалась в старину эта ода, может служить доказательством нелепая сказка, которую каждый из нас слышал в детстве, будто ода «Бог» переведена даже на китайский язык и, вышитая шелками на щите, поставлена над кроватью богдыхана», — говорит Белинский.

Василий Михайлович Головин опубликовал записки «О приключениях в плену у японцев» — с экзотическим подтверждением славы Державина: «Однажды ученые их меня просили написать им какие-нибудь стихи одного из лучших наших стихотворцев. Я написал Державина оду «Бог», и когда им оную читал, они отличали рифмы и находили приятность в звуках; но любопытство японское не могло быть удовольствовано одним чтением: им хотелось иметь перевод сей оды; много труда и времени стоило мне изъяснить им мысли, в ней заключающиеся; однако напоследок они поняли всю оду, кроме стиха:

Без лиц в трех лицах Божества? —

который остался без истолкования, об изъяснении коего они и не настаивали слишком много, когда я им сказал, что для уразумения сего стиха должно быть истинным христианином.

Японцам чрезвычайно понравилось то место сей оды, где поэт, обращаясь к Богу, между прочим говорит: «И цепь существ ты мной связал».

…Державинскую попытку объяснить суть Троицы не только японцы не могли понять.

Теченьем времени превечный,

Без лиц, в трёх лицах Божества!

Многие посчитали эту формулу крамольной, да и Державин намекал, что одним православным каноном здесь не обошлось. «Автор, кроме богословского православной нашей веры понятия, разумел тут три лица метафизические; то есть: бесконечное пространство, беспрерывную жизнь в движении вещества и неокончаемое течение времени, которое Бог в себе и совмещает». Намёки на существование множества миров и солнц тоже вызывали недоумение ревнителей канона. Но всё-таки ода получила признание и в церковных кругах: покоряла молитвенная искренность.

У Державина находят немало то ли бессознательных, то ли продуманных заимствований из немецкой поэзии. Перекличку отрицать невозможно – тут вспоминается и «Вечность» Галлера, и «Мессия» Клопштока, и «Бог» Гердера, и «Величие Божие» Брокеса. «Зависимость Державина от западных образцов вообще заходила, кажется, дальше, чем это принято думать», — считал А. Веселовский. Ясно одно: немецкая поэзия подтолкнула Державина к смелому замыслу: показать связь Бога и человека в природе, в мыслях, даже на бытовом уровне. Об этом вопит самая известная строфа «Оды» — совершенная по форме и глубине мыслей:

Я связь миров, повсюду сущих,

Я крайня степень вещества;

Я средоточие живущих,

Черта начальна Божества;

Я телом в прахе истлеваю,

Умом громам повелеваю,

Я царь — я раб — я червь — я Бог!

Но, будучи я столь чудесен,

Отколе происшел? — безвестен;

А сам собой я быть не мог.

…Тут уж, как в романах и киносценариях, прошло много лет. Не стало великой императрицы, погиб император Павел. Французские батальоны топтали русскую землю. А Гаврила Романович стал чаще бывать в храме, причащаться.

Под старость он снова обратился к духовной лирике – и даже во дни войны с иноземными захватчиками работал над пространной одой «Христос». Русские полки уже сражались во Франции, загнанный Наполеон сражался из последних сил, бросая в бой мальчишек. Потом победители – монархи и дипломаты – решали будущее человечества в австрийской столице. Казалось бы, Державин должен был углубиться в плетения политических расчётов, а он писал:

Кто Ты? И как изобразить

Твоё величье и ничтожность,

Нетленье с тленьем согласить,

Слить с невозможностью возможность?

Ты Бог – но Ты страдал от мук!

Ты человек – но чужд был мести!

Ты смертен – но истнил скиптр смерти!

Ты вечен, — но Твой издше дух!

Получилась огромная богословская ода о Христе, взволнованное размышление о богочеловеке, написанное на пределе уходящих сил. В те годы Державин переписывался с будущим митрополитом Филаретом – тогдашним ректором столичной духовной академии. Он стал посредником между поэтом и строгой духовной цензурой при публикации оды «Христос». На придирки Державин отвечал: «судеб и тайн Божиих никто из смертных изъяснить не может. В сем случае полезнее бы было всего пленять только разум слепою верой и ни богословам, ни философам ничего не проповедывать и не писать относительно существа Божия и Его Промысла; — но как писали, пишут и писать будут, и непротивно сие Священному Писанию, которое говорит: Вси бо вы сынове света есте, и — всякое писание богодухновенно есть ко учению; то думаю, что и сие сочинение не произведет раздора в православии нашем, тем паче ежели при сумнительных местах удостоится оно кратких примечаний святейших отцов, как что по-богословски понимать должно».

Это последнее крупное произведение Державина, это предсмертное обращение ко Христу. На вершины гениальных формулировок «Бога» ему не удалось подняться вторично. Но как дорого стоит этот порыв слабеющих рук и больного сердца… С такими стихами Державин уходил в вечность:

Услышь меня, о Бог любви!
Отец щедрот и милосердья!
Не презрь преклоншейся главы
И сердца грешна дерзновенья
Мне моего не ставь в вину,
Что изъяснить Тебя я тщился…