Уже почти 24 года на кафедре казанских святителей несет послушание Матери Церкви наш архипастырь Владыка Анастасий. 11 октября он отмечает свое тезоименитство. Немногие имеют представление о тернистой и многотрудной жизни нынешнего митрополита Казанского и Татарстанского. Мы предлагаем вашему вниманию интервью с Его Высокопреосвященством, публиковавшееся в журнале «Семинарский Вестник» в 2001-м году.

– Дорогой Владыка, Ваши детство и юность прошли в государстве, отношение которого к Церкви можно определить двумя словами: «воинствующий атеизм». Как это отразилось на Вашей семье и воспитании?

– Моя мать была глубоко верующей. Она пела в церковном хоре и не пропускала ни одной службы. Я еще ходить не умел, когда каждый воскресный день мама брала меня с собой в родную церковь за три километра – храм в честь Успения Божьей Матери. Отец в храм, естественно, не ходил.

– Вы говорите: брала в храм, но ведь в то время были гонения на Церковь?

– В послевоенные годы не было никаких гонений, открывались храмы и, в какой-то степени, шло возрождение духовности. Массовое закрытие церквей началось при Никите Сергеевиче Хрущеве в начале 60-х годов. Помню, в первом классе я пришел с большим красным пасхальным яйцом и крикнул сконфуженной учительнице: «Христос воскресе, Анна Федоровна!» Та неловко промолчала, а дети, вплоть до четвертого класса, пели на переменках: «Христос воскресе!» Пасха у нас была по всем канонам и традициям, поэтому в те годы мы не чувствовали атеистического давления.

– Известны случаи, когда детей духовенства и верующих людей в школе всячески притесняли, даже избивали. В Вашей школьной жизни не было таких проблем?

– В школе меня дразнили «попом». Во время хрущевских гонений, когда проводили атеистическую работу и планомерно доводили меня до истерики, был случай действительно сильного стресса. Тогда я сбежал из школы и скрывался в течение недели. После этого мне дали обещание, что называть «попом» больше не будут, и мой сосед по парте называл меня просто «колоколом».

– Во сколько лет Вы начали служить в храме, и при каких обстоятельствах это произошло?

– Служить в храме я начал с восьми лет, именно тогда мне в первый раз дали читать Апостол. Помню, в праздник Преображения Господня у меня вывалился лист из Минеи и, так как неудобно было поднимать, я сам начал сочинять тропари. Интересно, что никто не обратил внимания на это сплошное вранье, все посчитали, что я читал написанное в книге.

– В годы безбожия многих верующих уничтожали морально и физически. По отношению к Вам не пытались ли применить какие-либо меры? Отправить на «лечение», например?

– По окончании школы я подал документы в семинарию, и тут же на меня началась тяжелая атака: если не отречешься, в семинарию не поступишь. Но документы я отзывать не стал и, в конце концов, меня принудили дать расписку, что в этом году поступать не буду.

В те годы, если человек два месяца не работает или не учится, его как тунеядца могли куда-нибудь выслать или арестовать. Поэтому мне предложили устроиться в медицинское училище и под этим предлогом снова начали давить. Подал туда документы, согласны были принять без экзаменов, но потребовали отречения, я отказался, и меня отправили в строительное училище. Там обстановка была совершенно другая. Это были два года кромешного ада среди так называемой «братвы» и, в общем, мне приходилось очень тяжело.

Одновременно меня проверили на дееспособность. Отправили в Тверь (тогда Калинин) на «лечение». Там сделали пункцию, а на другой день выпроводили на улицу. Не знаю, как у других, но я это перенес очень болезненно: не помню, как добрался до речного порта, как кто-то посадил меня на катер и привез домой в Столбово. Испытание было очень серьезное.

По окончании училища меня решили отправить куда подальше, где нет церквей. Это был город Невидово (между Петербургом и Москвой). Здесь на расстоянии двухсот километров (ни в ту, ни в другую сторону) не было церквей. Выдержал я там около трех месяцев. Так как у отца сохранились какие-то связи, он прислал письмо: «Бросай все и приезжай назад – все уладим». Документы мне не выдали, ни паспорта, ни военного билета на руках не было. Я сбежал из Невидово и приехал домой. Отец на другой же день устроил меня на работу разнорабочим на стройку. За мной приехала погоня. Приходят домой, а отец им говорит: «Он на работе». – «Как на работе? Он вчера только был там!». – «Да, говорит, уже на работе». Пришли ко мне: «Поехали назад, возвращайся!». – «Я уже работаю», – ответил я, таская перед ними носилки с кирпичом. Таким образом, остался дома. Мне выправили новые документы (у меня получилось тогда два военных билета и два паспорта – из Невидово вернули и то и другое). Но один священник, который служил у нас в Кимрах, посоветовал мне уезжать оттуда, так как, в конце концов, меня бы просто доконали физически и морально. Пришлось уехать в Казань. С тех пор я здесь.

– Вы никогда не были женаты, что побудило Вас сделать выбор в пользу целибата и монашества? Может, просто не было достойных кандидатур?

– Я не думал о том, что мне надо жениться вплоть до принятия сана диакона (до двадцати трех лет). Перед рукоположением Владыка Михаил спросил меня: «Саша, ты будешь целибатом или женишься?» Стоило ему это сказать, как сразу вокруг меня появились кандидатки в матушки. Но я оставался в каком-то неведении о плотской любви, и поэтому она прошла мимо. Кроме того, сохраняли меня от претенденток в жены и наши казанские монашки, – они очень зорко хранили меня и близко не подпустили ни одну невесту. Остался я вечным холостяком.

– Владыко, в советские времена было очень мало духовной литературы, как Вы компенсировали отсутствие Библии и святоотеческих преданий?

– Самым популярным нашим чтением в те годы был журнал «Наука и религия». Несмотря на его атеистический дух, я и многие мои сверстники старались делать из него полезные и интересные выписки на церковные и религиозные темы. Кроме того, поскольку я все время находился при церкви, у меня была прекрасная возможность читать «Журнал Московской Патриархии». Самой моей любимой книгой, которую сейчас, между прочим, очень критикуют, была «Правда о религии в России». Эта книга с ее иллюстрациями и описаниями вдохновляла и ободряла нас, мы видели, что есть прекрасные храмы, что совершаются богослужения, что Церковь, несмотря на гонения, жива и все также ведет людей ко спасению.

Дружил я, в основном, с пожилыми верующими людьми – это остатки старой, дореволюционной интеллигенции, бывшие купцы, вернувшиеся из ссылок исповедники Православия, выжившие в исторических перипетиях потомственные дворяне, – у них всегда были книги и иногда мне давали их читать, иногда дарили. Помню, когда батюшка подарил мне молитвослов (пятьдесят шестого года издания, он до сих пор у меня), то сделал дарственную надпись и сказал: «Если ты будешь отрекаться от Церкви, то верни эту святую книгу, дабы она не осталась на поругание безбожным». Никто из старых людей не был уверен, что наша Церковь будет жить и я, в юношеском возрасте думал, что со смертью батюшек все кончится. Для нас эти книжечки были связью с прошлым, святыней – все относились к ним очень бережно и хранили, как самое большое сокровище.

– Ваше Высокопреосвященство, расскажите, пожалуйста, о своем пастырском служении до архиерейской хиротонии. С какими внешними и внутренними церковными проблемами, Вам, как священнику, пришлось столкнуться?

– Самой главной моей мечтой перед рукоположением было желание как можно меньше общаться с уполномоченным совета по делам религий. Он был страшной личностью, и общаться с ним было очень тяжело. Бога молил: «Господи, сделай так, чтобы мне только два раза быть у уполномоченного – получить регистрацию сначала на диаконское, а потом на священническое служение». Но жизнь сложилась так, что, когда на второй год служения я стал священником, меня назначили секретарем епархиального управления, настоятелем храма, и мне, в силу обязанностей, приходилось общаться с ним чуть ли не каждый день. Сначала было тяжело, но, в конце концов, у нас нашелся общий язык. Во всяком случае, в то время я многим мог помочь поступить в семинарию, оказать поддержку в принятии священства, а это было очень сложно – все решал уполномоченный.

Общение с государственными структурами было в какой-то степени подготовкой к моему архиерейскому служению. Порой это было очень неприятно, так как отвлекало от самой главной цели пастырского служения, но деваться было некуда. Будучи настоятелем, я занимался хозяйственными, административными делами, жизнь заставила стать строителем.

Внутрицерковной проблемой можно назвать то, что за всеми Таинствами, которые совершались в Церкви (вплоть до Причастия), осуществлялся контроль. Сведения о Крещениях и Венчаниях подавались в Райисполком и с указанными людьми Органы проводили работу. В каждом храме стояли наблюдатели, которые следили за верующими. Были также специально назначенные люди, которые контролировали проповеди – они решали можно их говорить или нет. Поэтому проповедничества в то время практически не было, священники боялись говорить проповеди.

– Государственная власть сильно мешала полноценной церковной жизни?

– Естественно, власти не могли повлиять на текущую богослужебную практику, потому что в этом ничего не понимали и не разбирались. Но, отчасти, их давление было ощутимо и в богослужении. Так, например, в нашей епархии категорически было запрещено поминать имена казанских святителей: Гурия, Варсонофия и Германа. Со стороны совета по делам религий были очень активные попытки ликвидировать гробницу с мощами свт. Гурия – хотели оставить только крышку.

Когда Владыка Пантелеимон привез из Ижевска образ казанских святителей (в Казани не было ни одной их иконы), мы сделали киот и поставили его в Никольском соборе. Немедленно прибежал уполномоченный и потребовал срочно убрать его из храма. Нам оставалось лишь мотивировать тем, что народ видел и уже привык. Пришлось переставить этот киот в сторону, чтобы не сразу бросался в глаза.

Празднование казанским святым не совершалось никогда. Даже полиелейного богослужения в эти дни не было. Уже при моем настоятельстве, мы начали тайно, без всякого «благословения» власть предержащих, совершать акафист святителю Гурию (на кладбище перед его мощами). Это вызвало негативную реакцию, но, что начато, прекратить невозможно и потихоньку мы восстанавливали память о наших святых.

– Что вам придавало сил в такой нелегкой борьбе?

– Сюда часто приезжали и останавливались у меня на квартире отец Иннокентий (будущий епископ Тихон Новосибирский) и отец Андроник (внук Павла Флоренского) мы с ними очень дружили. Эта поддержка из Москвы нас вдохновляла, мы чувствовали, что там есть какая-то жизнь и старались подражать этой жизни. Какая была радость, когда к нам несколько раз приезжал мужской квартет! Мы, казанские жители, никогда не слышали пения мужского хора. И это был действительно праздник.

То, что мы были под давлением, сплачивало духовенство, церковный совет, – мы жили одной семьей. Я считал Никольский собор своим домом, довольно часто оставался там ночевать и, практически, вся моя жизнь, как и многих наших молодых священников и церковных работников, с утра и до ночи проходила в стенах собора. Вот так, несмотря на все тяготы и давление со стороны властей, мы старались постепенно разрешать многие внутренние проблемы. Церковь жила нормальной жизнью.