В этих воспоминаниях прихожанки Анастасии, в девичестве Киреевой мы постарались ничего не править, чтобы сохранить ту живую речь, которая слышится в каждой строке. Но и самый яркий рассказ – это лишь бледная тень человеческой драмы...

С благословения священника пишу о служении Господу иерея Киреева Емельяна, моего отца. Родился он в 1903 году в семье крестьянской, был последним шестым ребенком. И, видимо, Господь его предопределил на служение Ему. Говорят, он еще в четырехлетнем возрасте брал лапоточек и ходил по огороду, кадил им. А когда уже повзрослел, то не увлекался мирскими развлечениями, а все время ходил в храм. И хотел себя посвятить служению Богу.

Но по настоянию отца решили его женить, хотя он очень переживал и плакал. Мама моя (а тогда его невеста) тоже не хотела выходить замуж за него, так как он был смирный и не очень любил много говорить. Но старшая сестра хлопнула кулаком по столу и сказала, что «Если за него не пойдешь, то нет тебе больше никакого жениха». Поплакали они, но женитьба состоялась у них в 18 лет. И вот уже он женатым договорился с женой, чтобы она отпустила его в монастырь. А когда ее утром спросили: «Где твой муж?» – она ответила, что не знает. Но то время было такое (1922 – 1923 гг.), когда все монастыри разоряли, и отец снова вернулся домой. Хотя он видел и понимал, что начался безбожный период в жизни, все равно не отступал от своей цели и стремился стать священником.

И вот я с шестилетнего возраста помню его уже священником. Первым его приходом было с. Любимовка, потом с. Ичикосы и с. Ахматово в Чувашии. Но храмы быстро закрывались: власти давили непосильными налогами. И последним местом его служения была Покровская церковь в городе Алатыре, которая осталась единственной в городе. Это была маленькая кладбищенская церковь, но по своему убранству очень красивая. Они служили с протоиереем Василием и диаконом Федором.

Но о. Федор был связан с НКВД, он был тайным агентом. Неизвестно, знали ли священники о его связях с НКВД. Он многих из них отправил в места заключения. Ни один оттуда не возвратился, так как им всем давали по 10 лет.

Отец мой прослужил лет десять, с 1930 по 1941 г., как я помню. Но жизнь его была очень неспокойной, так как беспрестанно его вызывали в особый отдел. Там его держали подолгу на допросе, то стращали, то стыдили, что такой молодой обманывает людей и этим зарабатывает деньги. Предлагали и добивались того, чтобы он написал, что нет Бога и религия – это обман. За это ему предлагали дать работу. Но он отвечал: «Хоть сейчас меня забирайте, но от Бога я никогда не откажусь».

И всегда, когда я уже повзрослела, он брал меня на эти встречи с собой, и я сидела, охраняла сумочку с сухарями, которая у нас была всегда наготове, и ждала его. Однажды в приемной почти никого не осталось, меня увидел милиционер, удивился и спрашивает, зачем я пришла сюда. А папа тогда ответил, что я пришла с ним. Он решил меня прогнать, а время было уже позднее. Я испугалась и заплакала громко. Тогда он сказал, чтобы я сидела тихо и не ревела. И так часто его туда вызывали, а мы с мамой ждали и плакали. Но вот наступил роковой год 41-й. Опять закрыли церковь. Дьякон написал ложные доносы, что они в проповедях призывали не верить Советской власти и т.д. И с этими доносами пошел к монашкам (они уже в то время жили в кельях в подгорье, около р. Суры), припугнул некоторых. И они подписали это письмо, чтобы их не посадили. Да еще один мужчина (бывший машинист, он по состоянию здоровья не работал, а стоял с кружечкой на паперти) подписал донос.

Арестовали папу и о. Василия 22 июля. Папа перед тем очень скорбел, но не знал о чем. Мама меня накануне отвезла в деревню к родным, и отец попросил, чтобы она сходила за мной: он очень любил меня. Но и это ему не помогло. И он тогда решил пойти за Суру в лес к одному старичку на пчельник. И вот в это время к нам нагрянуло НКВД, спросили, где отец, и мама им сказала. Тогда они оставили у нас охрану в гражданской одежде, следившую за каждым нашим движением и шагом. А если кто-то приходил к нам из подруг, разрешалось говорить только при них.

Но нам было очень тяжело и говорить не хотелось. Мама бедная, слегла, но чем я ей могла помочь? Только мочила полотенце холодной водой и ложила на грудь. И так это продолжалось двое суток, если не трое. И когда они отца взяли, то ушли от нас. Все описали, книги забрали сразу.

А ведь у нас и брать больше нечего было, мы жили небогато. Домик маленький, на две семьи, и тот наверное был не из бревен, а из дощечек. Слава Богу, что еще нас оставили и не отправили на Соловки. В ту пору нас у родителей было трое: мне – 16 лет, братьям – 13 лет и 4 года.

Точно не помню, но думаю, что в октябре вызвали маму на суд, и она нас взяла с собой. И когда начался суд, монашки конечно подтвердили показания, под которыми были их подписи. А когда стали задавать вопросы нищему Ивану, то он совсем запутался и ответил судьям так, что его тут же из свидетелей перевели на скамью подсудимых. Мама нанимала защитника и ему дала денег, но ведь тогда защита для политзаключенных ничего не значила.

Когда ушли судьи на совещание и нам дали свидание с папой, я опять очень плакала и меня хотели выгнать, пришлось с большим усилием сдерживать свои слезы. И вот в это время он рассказал о своем пребывании в следственной камере. Посадили их с самыми отпетыми бандитами, которые издевались над ними. Мамину передачку у него отобрали и голову разбили кирзовым сапогом. Время свидания пролетело очень быстро, явились судьи и зачитали приговор – расстрел.

Не могу без слез и замирания сердца рассказывать о том, как их повели из зала суда. Не могу сказать, сколько было охранников, тогда было не до того, но у их ружей так сверкали штыки, что и заключенных не было видно. И это было наше последнее свидание.

После того мама пошла с передачей в тюрьму, выстояла огромную очередь и когда сказала надзирателю, что она пришла к Кирееву, то он ей ответил, что ему уже ничего не нужно. Она упала без сознания на снег, тут ее привели в чувство, и надзиратель сжалился над ней и сказал: «Давай твою передачку». И она еле до дому дошла, так как тюрьма была на другом конце города.

Тогда уже мы были всеми покинуты, к нам никто не ходил, а когда встречались, даже боялись сказать «здравствуйте». А я еще по глупости спрашивала: «Что вы к нам не ходите?» И слышала в ответ, что «к вам теперь нельзя ходить». Тогда я у мамы спрашивала, почему же теперь к нам нельзя ходить, а она мне отвечала, что мы враги народа и все нас теперь боятся.

Мама много с нами горя хватила и очень трудную жизнь прожила, очень была трудолюбивая, добрая, и Господь ее сберег для нас. Она умерла 18 августа 1986 года, 10 лет назад.

А когда папа умер, мы не знаем. Только одна верующая женщина ей сказала, что надо его поминать 30 декабря. У нее зять работал надзирателем в тюрьме и сказал, чтобы она передала своей знакомой, что священников накануне Нового года увезли за р. Суру и там расстреляли.

И вот в 38 лет оборвалась его жизнь на земле, но в вечной заслужил Царствие Небесное, ведь он был осужден за Имя Христово. Отец мой был очень добрый. Он всех любил, и богатых, и нищих, всем он помогал и всех утешал в скорбях. Он даже плакал вместе с тем, у кого горе или еще что. Он всегда всем нищим подавал, которые были на паперти. Кто только тогда к нам не ходил – и странники, и нищие, – всех привечали. А потом все о нас забыли, только один (он наверное был блаженный), его все звали Степа Оловский, этот ничего не боялся и ходил к нам. У него была косматая голова и дубина, суковатая, длинная, да тяжелая; и много он не собирал, а если и наберет, то отдает. Папа у нас очень был исполнительный. Все, что входило в его правило, он исполнял сполна. Однажды он молился ночью на коленях, и вот слышим, что у нас отдирают доски на потолке и вот-вот войдут к нам. Мы еще были детьми, а мама очень испугалась, а он как стоял на молитве, так и остался. А утром проверили, там все как было, так и осталось. А еще раз, тоже во время его молитвы, слышим, что подъезжают к нашему дому на лошадях, останавливаются и говорят. Но он тоже не сошел с молитвы и так продолжал молиться. А утром никаких следов конских и от повозки не было, хотя как раз вечером выпал свежий снег. (Это было в Ичьском). Посты соблюдал очень строго, даже бывало, что он с Великого Четверга не ел до Светлого Христова Воскресения.

Вот так они прожили 20 лет с мамой, все радости и горе делили пополам. У нас в семье я никогда не слышала никаких скандалов и жизнь текла тихо и спокойно, если бы не было НКВД. Хотя родители жизнь свою соединили не по любви, а по приказанию родителей, но прожили ее достойно. Царство им Небесное, а нам грешным уж наверное и увидеть их не придется. Мою маму звали Параскева – до самой смерти строго соблюдала все посты и постные дни, хотя была больная. Любила ходить в церковь и всем творила только добро.

P.S. Хочу написать еще вот о чем: Когда снова открыли храм, дьякон о. Федор опять стал служить в нем. После сталинских репрессий в стране наступила оттепель. И пришло новое поколение священников. И написали в Москву Патриарху о беззакониях дьякона. И тогда пришел приказ от Патриарха, о низложении с него сана. Дьякону этот приказ вручили в алтаре, и его во время службы парализовало, отнялся язык. После того у него были повторные параличи один или два, и он потом умер. Его, наверное, и церковь не поминает. Вот ведь как бывает у Господа промыслительно: Он долго ждет, но больно бьет.